Из ватаги омских озорников

Ирина Девятьярова

 

Из ватаги омских озорников

(О друге юности Мартынова художнике Николае Мамонтове)

 

«Я вижу равнину, низменность, усеянную костями мамонтов. Вы читали, вероятно, о таких местах, неоднократно описанных нашими учеными. Но тут дело не столько в палеонтологии, сколько в том, что на этих костях сохранились рисунки, выцарапанные первобытными художниками. И вот, прочтя однажды такое сообщение о мамонтах и художниках, я – по ассоциации, – вспомнил о почти позабытом знакомом художнике Мамонтове, о котором, кажется, коротко упоминает в воспоминаниях, кроме меня, только мой друг «зеркальщик эпохи» Виктор Уфимцев. Кое о ком мы вспомнили. Но сколько еще, уже почти безымянных, как бы уже и не оставивших следа художников, да и поэтов, да и артистов!

Впрочем, может быть, напишу о них уже не я, а кто-нибудь другой, следующий ли своей дорогой, или, как бы по моему следу идущий, побужденный моими воспоминаниями».

Именно так, вызванная мемуарами Леонида Мартынова, возникла мысль отыскать следы и затем рассказать о художнике Николае Мамонтове, омском друге поэта. Влюбленные в искусство и поэзию, они были единомышленниками. Вместе открывали в двадцать втором году Москву с ее бурлящей художественной жизнью, вместе утверждали на омских берегах идеи футуризма, собрав вокруг себя ватагу «озорников», вместе постигали тайны поэтического творчества на заседаниях литературной артели. «Мамонтыч моей юности», – скажет о художнике Мартынов.

Расставшись летом 1923 года, друзья больше никогда не встречались. Причиной тому явилась не только свойственная им обоим романтическая «охота к перемене мест», но главным образом драматические события советской действительности 30–50-х годов. Лишь в 1973 году Мартынов узнал из письма Е.Н. Андреевой[1] о том, что Мамонтов последние годы жил в Саратове, где и умер, «так ничего и не достигнув»[2]. Это горькое, хотя и поспешное заключение Евгении Николаевны, которая знала Николая Мамонтова, талантливого художника, подававшего большие надежды, как бы подводит черту под его биографией и отражает разницу судеб поэта и художника. Вспоминается по этому поводу шутливый экспромт, написанный шестнадцатилетним Леонидом Мартыновым на одном из вечеров в доме Жени Андреевой: «В Оби вода кипит винтом, на пароходе едет Том[3]. На обском берегу крутом с семьею высадился Том. Матрос приходит и якут: – Чего бы можно слопать тут? Художник, чем ты виноват? За что они тебя едят?.. Художник съеден и забыт, но процветает Леонид!»[4] Развеселившая сверстников последняя строка экспромта, неожиданно оказалась пророческой. И хотя «съеден» Мамонтов не был, но забыли о нем основательно.

До недавнего времени практически единственным источником сведений о Мамонтове была книга В.И. Уфимцева «Говоря о себе»[5]. Но допущенные в ней ошибки (или опечатки), перекочевавшие затем в ряд других изданий[6], долгие годы сбивали с толку исследователей, пытавшихся восстановить биографию забытого художника. И если отчество (Андреевич) и год рождения (1898) автору данной публикации удалось восстановить по документам местного архива[7], то с уточнением даты его смерти – 1934 год – дело обстояло сложнее.

Любопытно, что именно архив поэта Л.Н. Мартынова, пытавшегося при жизни разыскать следы своего омского товарища, послужил отправной точкой для обнаружения разнообразных свидетельств о нем и по сути для его «второго рождения». Уже упоминавшееся письмо Е. Н. Андреевой привело в Саратов, где были найдены не только подробные материалы, рассказавшие о жизни художника, но и графические и живописные произведения разных лет. Из Саратова нить поиска потянулась в Петербург, где у родственницы художника М. И. Протопоповой обнаружились интересные документы, проливающие свет на перипетии его сложной судьбы.

«Том был прирожденный авантюрист», – говорила о Мамонтове барнаульская художница Е.Л. Коровай, используя это определение в значении «искатель приключений»[8]. Действительно, знакомство с обнаруженными биографическими материалами убеждает в том, что Мамонтов, обладавший богатым воображением и романтическим восприятием жизни, всегда рвался к неизведанному и постоянно испытывал жажду новых впечатлений. Эти особенности натуры Николая Андреевича, Ника, как называли его друзья, а также глубокие художественные и литературные интересы привлекли к нему внимание юноши Мартынова, который, как известно, хотел стать художником. Мамонтов был, без сомнения, покорен эрудицией своего нового друга и его блестящими способностями в стихосложении.

О том, где они познакомились, можно лишь предполагать, так как в опубликованной мемуарной прозе Мартынова нет прямых указаний на это обстоятельство. Вполне возможно, что они встретились на заседании литературного кружка «Единая Россия» в 1919 году и вместе слушали выступления петроградского поэта Георгия Маслова, искусствоведа Бориса Денике, скульптора Ивана Шадра. Они, безусловно, могли видеть друг друга на вечерах – диспутах, организованных в марте 1919 года «отцом российского футуризма» Давидом Бурлюком. Может быть их знакомство произошло в доме писателя Антона Сорокина, у которого собирались писатели и художники. Леонид Мартынов мог обратить внимание на Мамонтова и на вернисаже весенней выставки «Общества художников», где Николай Андреевич показал свои работы на темы литературы и искусства[9].

Есть все основания говорить о плодотворности дружбы двух молодых людей, о их взаимовлиянии. Так, силой своего примера Ник убедил Леонида, своеобразно проявлявшего свой художнический дар, ехать в Москву и поступать во ВХУТЕМАС – Высшие Художественно-технические мастерские. Первым, очевидно, в конце 1921 года, в столицу отправился Мамонтов. На некоторые особенности его московского бытия проливает свет письмо к А.С. Сорокину[10]. «У всех художников, поэтов какая-то растерянность, все из кожи лезут, всем жрать надо и создают неинтересные фальшивые вещи. Дорого, голодно, холодно, работать нельзя. Всюду сокращение штатов. Постоянной работы нет. А если что подвернется – конкурс. Ибо спецов – стаи. Шадр здесь голодает, его и не знают совсем. Хорошие бы условия и дал бы этим художникам... Только руки мерзнут...»[11]

Резкий тон письма объясняется неустроенностью быта, полуголодным существованием и, вероятно, какой-то много дней копившейся обидой, которую Мамонтов со свойственной ему ранимостью, тяжело переживал. Конечно, были и другие московские впечатления: галерея Щукина с французскими мастерами XX века, театр Мейерхольда, встречи с «живым» Маяковским, общение со знакомыми барнаульскими художниками Михаилом Курзиным и Аленой Коровай[12]. Вспомним, что было тогда интересного в Москве: демонстрация модели памятника III Интернационалу, выполненная В. Татлиным, XXI Государственная выставка отдела ИЗО Наркомпроса, в которой приняли участие многие видные художники Москвы.

Вслед за Мамонтовым отправился в путь и Леонид Мартынов, открывая для себя европейскую Россию, поразившую мягкостью тонов и холмистостью, а затем столицу, где он «впервые ощутил свою русскость, свою непосредственную связь с русской культурой»[13]. «Нашел приют в берлоге друга моего Мамонтыча», – напишет он позднее, вспоминая его московское обиталище – покину-тую, заброшенную кухню на девятом этаже общежития ВХУТЕМАСа[14]. Панорама Москвы, открывающаяся из окна «берлоги», и незнакомое для провинциала ощущение вы-соты вызвали у молодого поэта такие строки:

 

В твоем окошке громоздятся шпили,

А много ниже маковки церквей,

На стенке намалеван соловей, –

Под небесами прежде девы жили,

И сердце красное они пронзили

Стрелой на стенке комнатки твоей.

А там глубоко по дорожке дней

Крикливые бегут автомобили.[15]

 

«В Высшие художественные мастерские меня не приняли, сказав, что я художник сформировавшийся и учиться мне у них нечему (Вы оказались правы)», – написал Мамонтов в письме в Омск А.С. Сорокину[16]. В Москве Мамонтов зарабатывал случайными заказами: рисовал плакаты, писал эскизы для театра Революционной сатиры. К этому времени относится, очевидно, и работа над эскизом обложки книги «Моя любовница» М.Д. Ройзмана, входившего в группу «Имажинисты»[17]. То ли из солидарности с Ником, то ли, как он сам объясняет, из-за собственной лени, Мартынов тоже не стал поступать во ВХУТЕМАС, разделив со своим другом трудности столичной жизни. В это время родился один из экспромтов, запомнившийся художнице Алене Коровай:

 

«Когда я жил на Швивой горке,

Носил я Мамонтову корки.

Когда я жил у Коровай,

Она давала мне махорки

Полфунта в день. Биограф, знай!»[18]

 

Сочувствуя своему талантливому товарищу, Леонид пытался найти в Москве просторную и светлую студию, где они могли бы работать. Встретившись со своей омской знакомой Аллой Васильевой[19]. Мартынов придирчиво высматривал интерьеры, знаменитого особняка Морозова на Воздвиженке, где на первом этаже несколько комнат занимала семья профессора Васильева[20]. Алла не смогла помочь Леониду решить проблему со студией, но Москву сибирякам показала. Любопытное письмо из Москвы, отражающее праздничные весенние чудачества молодых людей, хранится в Государственном архиве Омской области. Адресовано оно «королю писательскому» А. С. Сорокину.

 

«Москва. 1-ый день Пасхи.

Антон Сорокин!

К нам пришел Мамонтов заметно нетрезвый. Продал свои картины в Румянцевский музей и пропил деньги. Воздействуйте на него силой своего таланта!!!!!

Алла Васильева

 

Антон Семенович!

Все, написанное Аллой, неправда. Во-первых, сегодня не 1-ый день Пасхи, а последний день мира. Завтра светопреставление. Во-вторых, Мамонтов не пьян, а находится в голодном умопомешательстве и воображает, что продал картины в Румянцевский музей. В-третьих, это писала не Алла, а охтенская богородица. В-четвертых, Вы не гений Сибири, а царь Навуходоносор... В-пятых...

Леонид

 

И это неправда, что написал Мартынов. Я не пьян и не голоден. Картины только что отнесли в Румянцевский музей, но деньги не получил еще. 1-е письмо писала Алла, и Вы не Навуходоносор, а Недоносок проклятьями утрамбованных площадей.

Христос Воскресе посылают все.

Н. Мамонтов»[21].

 

Главное, что может извлечь из этого шутливого письма исследователь, – факт продажи картин в Румянцевский музей. Возможно, это и розыгрыш, а может быть и нить поиска, ведущая к достоверному факту, к строке в забытой истории жизни художника Мамонтова.

Удовлетворив молодое любопытство сибирских провинциалов и изрядно устав от кипучей и бурливой московской действительности, весной 1922 года друзья вернулись в Омск. К их приезду активизировалась деятельность омских художников и литераторов. Обогащенные московскими впечатлениями, Мартынов и Мамонтов, органично вписались в панораму художественной жизни Омска и дополнили программу футуристических выступлений своих омских сверстников новыми идеями «искусства будущего». Об этом времени своеобразного юношеского самоутверждения Мартынов вспоминает в главе «Омские озорники»[22]. Объединившись в группу «Червонная тройка» (по аналогии с карточным названием московского общества «Бубновый валет»), Мамонтов, а также его товарищи Виктор Уфимцев и Борис Шабль-Табулевич организовали в начале мая 1921 года свою первую выставку, противопоставив свободное искусство экспозиции учебных работ студентов Художественно-промышленного института (позднее – техникума им. Врубеля). Искусствовед В. Е. Каменев, скептически отозвавшийся о выставке «Червонной тройки» и отметивший, что будущее принадлежит тому, кто принимает участие в социалистическом строительстве, все-таки выделил «прямо-таки виртуозные работы тов. Мамонтова»[23].

У художников-футуристов было много друзей, может быть не столь воинственных, но не менее талантливых, любящих литературу и искусство. Среди них студент Худпрома Петр Осолодков по прозвищу «Черный» и одаренная рисовальщица Айно Бах, пианист Виссарион Шебалин, поэты Борис Жезлов, Игорь Славнин, Николай Калмыков, Сергей Орлов, Алексей Петренко. Центральной фигурой в футуристических выступлениях на выставках, в клубе или на улице был шумный «неистовый» Леонид Мартынов. Состав литературно-художественного объединения «Червонная тройка» стал частью «Омской артели писателей и поэтов», куда входила молодежь и профессиональные литераторы.

На заседаниях Артели Ник был не только слушателем стихов и участником поэтических семинаров, но выступал с докладами и пробовал силы в стихосложении. «Вкус у него был отличный. Несмотря на свой футуризм (который, кстати, потом у него выветрился), он очень любил и находил прекрасные книги», – писала Г.А. Хлебникова, омская знакомая художника[24]. Из ее воспоминаний известно, что Мамонтов хорошо знал творчество Блока, Шенгели, Кузмина. Мартынов отрицает способности к стихотворчеству у Мамонтова[25], но доказательство обратному мы находим в различных источниках: в письмах Г.А. Хлебниковой, на страницах омских газет[26], в публикациях историка В.Б. Шепелевой[27]. Возможно, его стихи были несамостоятельными и подражательными, но он и не претендовал на признание его как поэта. Он оставался художником, чье творчество питала поэзия, ее возвышенные образы и утонченная музыка звучащего слова.

Поэзия ограждала его от нелепой и жестокой действительности, от жизни Омска с его разрухой и новыми лозунгами. В своем убогом жилище на окраинной Атбасарской улице (сейчас 9 Линия, дом не сохранился) художник создал свой мир, далекий от современности. Стены его комнаты украшали лики блоковских незнакомок с «бездонными и синими очами», картины далекого, неведомого города, где в ночных ресторанах кружатся влюбленные пары, где страдает от любви к Коломбине мечтательный Пьеро. «Романтик Ник перепевал Вертинского – он завесил свою комнату «лиловыми неграми» и «маленькими креольчиками», – вспоминал Уфимцев[28]. «В его комнате было холодно, чай замерзал, и он, чакая зубами, говорил, что гений Врубель тоже мерз и голодал», – читаем у А. С. Сорокина.[29]

Мамонтов отличался универсализмом дарования. Ему под силу были жанровые композиции, крепко и энергично писал он портреты своих друзей, удавались ему пейзажи, натюрморты, символические композиции. Омский зритель убеждался в этом на выставках 1922–1923 годов, в экспозицию которых были включены главным образом работы двух авторов – его и Уфимцева. Особенно представительной была выставка картин, открытая 25 мая 1922 года в зале книжного магазина Географического общества в Партдоме (сейчас музей изобразительных искусств им. Врубеля по адресу: ул. Ленина, 3) сразу же после возвращения Мамонтова из Москвы. В экспозицию вошло свыше 300 работ, исполненных с 1918 по 1921 годы. «Из отдельных экспонатов, – писал автор газетной заметки, – наиболее выделяются портреты и шаржи Мамонтова»[30]. Открытая через месяц еще одна выставка двух художников была отмечена Георгием Вяткиным, отозвавшимся в «Рабочем пути» статьей критического характера. «Это художники левые. Причислить их к какому-либо определенному течению нельзя, они – искатели, левые эклектики, не остающиеся равнодушными ни к одному из завоеваний современной живописи... Динамика, живая игра линий и красок, праздник цветов – вот главные элементы данной выставки с одной стороны. А с другой – заметная тяга к упрощению, к лубку и примитиву, попытка дать при минимуме средств максимум впечатлений... О выставке можно и должно спорить, но бесспорно одно: она интересна. Она тревожит мысль, раздвигает художественные горизонты – и уже в этом одном ее заслуга»[31].

Успехи, отмечавшиеся местной прессой и зрителями, не успокаивали Мамонтова. Он всегда оставался неудовлетворен собою, всегда стремился к новому, неизведанному. Может быть, в одну из таких минут, когда стало известно, что Ник собирается на север, Мартынов написал это стихотворение, датируемое 1 августа 1922.

 

Ты едешь жить туда, в Березов,

Где инородцы и мороз.

Вдали гогенов и далькрозов,

Вдали московских папирос.

 

Ты будешь жить, печаль закутав

В меха, и на Обской губе

Толпа матросов и якутов

Придет на выставку к тебе.

 

Этот экспромт хранится в архиве Е.Н. Андреевой[32], дружбой с которой отмечена вторая половина 1922 года. В ее воспоминаниях Ник Мамонтов предстает перед нами влюбчивым, увлекающимся юношей, знатоком поэзии. В день ее рождения в начале ноября братья Мартыновы и Николай Калмыков подарили ей стихи, а Ник развесил по стенам ее комнаты 21 картину (по числу исполнившихся лет) – футуристические композиции, натюрморты, исполненные маслом и акварелью[33]. Эти работы Мартынов, очевидно, упоминает в сонете, посвященном Жене – Е.Н. Андреевой.

 

Ваш кабинет! Там чучело цесарки

Картинам друга стало поперек.

Оно недвижно а картины ярки,

И это им порядочный урок.

Но пусть висят лукавые подарки.

Ведь кутаясь в малиновый платок,

Плечом к стене Вы тронете венок,

Который я Вам сплел в осеннем парке.[34]

 

* * *

 

Почему подарки Ника «лукавые»? Наверное, потому, что заключали в себе тайную надежду на восхищение талантом их автора, на взаимность красивой девушки, которой были очарованы все, кто приезжал в ее дом на Атаманский хутор. Картины не сохранились, но нетрудно предположить какие сюжеты и мотивы избрал для своих работ Мамонтов. Без сомнения, они были связаны с поэзией и сказкой, с символистскими образами литературы и искусства.

Страсть к неизведанному, постоянно влекущему друзей, находила выход в библиотеке Географического общества, где были собраны великолепные фолианты с выразительными иллюстрациями. Мартынов был частым посетителем библиотеки, позднее он станет внештатным сотрудником краеведческого музея. А пока, только что отделившийся от Географического общества Западно-Сибирский музей принял в состав небольшого штата своего первого художника – Николая Мамонтова. Это произошло в конце 1922 года и как нельзя лучше соответствовало интересам Ника, не удовлетворявшегося обыденностью[35]. Он близко увидел мир экзотических растений, животных, предметы быта многочисленных народов Сибири. Музей располагался тогда в деревянном здании на Музейной улице, но готовился развернуть экспозиции в новом здании – бывшем генерал-губернаторском дворце. Принятый на должность художника, Мамонтов работал над эскизами росписи для зала, исполнил графические работы для иллюстрирования экспозиции этнографического отдела. Темой его рисунков стала сибирская экзотика, населяющие сибирский край народности, животный мир и природа. В это время он жил при музее, как и его хранитель, в будущем директор – Ф.В. Мелехин. Работал плодотворно, однако не все сохранилось с тех пор: в музее изобразительных искусств им. Врубеля хранится голова эскимоса, в историко-краеведческом музее – несколько рисунков того времени, датируемые 1923 годом: «Киргизы», «Могилы киргизов», «Китаец», «Шведка», «Женщина из Нубии», «Индианка», «Одалиска» и пр.

В марте 1923 года, при музее создается Общество краеведения Западной Сибири, ставившее целью объединить технические, литературные, художественные и музейные силы для изучения Западной Сибири и популяризации науки. В него вошли многие представители омской интеллигенции, знакомые и друзья Мамонтова. Для сбора средств на нужды Общества 17 марта 1923 года в городском театре был организован Большой сибирский вечер, а в фойе развернута выставка Мамонтова и Уфимцева[36]. Местные газеты высоко оценили мастерство Мамонтова, отмечая головы «инородцев», рисунки степи и тундры, алтайцев, шаманов и т.п.[37] Азиатская Россия, ее степи, напитанные древними сказаниями и легендами, влекли молодых, жаждущих открытий людей. В степи, к древним озерам на юго-западе Омска, помнится, и позвал Леонид Мартынов художника Уфимцева, убедив его посмотреть на эти киргизские моря, где могут быть зеленые волны и красная трава[38].

Среди архивных бумаг и документов, записок и чьих-то еще не прочитанных автографов в фонде А.С. Сорокина (ГАОО, ф. 1073) хранится триолет[39] поэта Бориса Жезлова, «боевого» товарища разрушителей старых устоев:

 

Мамонтов, Уфимцев, Жезлов

Были веселой нелепой коммункой.

Соцветья неожиданных слов:

Мамонтов, Уфимцев, Жезлов.

Самые неожиданные рисунки,

Расстоянья над этим покров.

Мамонтов, Уфимцев, Жезлов

Были веселой нелепой коммункой.

 

Этот грустный триолет-воспоминание написан, видимо, после отъезда художников – Уфимцева и Мамонтова из Омска. Летом 1923 года с мандатом краевого музея они отправились в Туркестан для изучения края, исполнения эскизных набросков и сбора экспонатов[40]. «Нас давно тянул к себе этот экзотический знойный край», – писал Уфимцев[41]. «Каразин! Азия!» – восклицали они, сидя на крыше товарного вагона, везущего их в Ташкент[42]. Пейзаж, знакомый им лишь по иллюстрациям художника Н. Каразина в книгах библиотеки Географического общества, лежал перед ними реальный – выжженный, желтый простор с синей каймой гор, опоясывающих горизонт.

Кривые узенькие улочки Самарканда, лабиринты базаров, местные жители, напоминающие персонажей восточных сказок, – все было для них открытием. «Всецветные халаты и чалмы на фоне розовой земли и голубых мавзолеев смешались в радужную пену, и я не могу решиться начать работать. Провожу дни на мягких коврах чайханы или на берегу арыка под тенью тута. Ночами из-под крыши айвана любуюсь до жути гигантскими тополями, вершины которых уходят к самым звездам», – писал Уфимцев своему знакомому[43]. То же самое, быть может, писал и Мамонтов своим друзьям в Омск – Галине Хлебниковой, Жене Андреевой, Леониду Мартынову.

Средства на командировку от Западно-Сибирского краевого музея были ограничены, и поэтому намечавшаяся деятельность по сбору материалов Уфимцевым и Мамонтовым прекратилась. В Самарканде в поисках работы художники пришли в музей и вскоре были зачислены в комиссию по охране и реставрации памятников старины и искусства. Каждый имел свои архитектурные объекты, свое задание, которое следовало выполнять тщательно, точно копируя абрис сооружения и причудливый орнамент, покрывающий его стены. Друзья подрабатывали также писанием вывесок для лавочников и даже организовали вечер футуристов, на котором читали Маяковского, Асеева и собственные стихи о солончаках и барханах, морских бескрайностях и своих восторгах[44].

Средняя Азия определила судьбы друзей-художников. Уфимцев женился здесь на сестре живописца А. В. Николаева и навсегда связал свою жизнь с Узбекистаном. Перемены ожидали и Мамонтова. Он стал частым гостем в семье Д. К. Степанова, заведующего секцией самаркандских художников, деликатного и тактичного человека. Его жена Ромеа была итальянкой, в его доме звучала итальянская речь, велись разговоры о Вечном городе, волшебных мозаиках Равенны, одухотворенных образах Боттичели... Приехав недавно из Италии, семья Степанова вновь собиралась вернуться в страну, где «искусство пускает ростки из каждого камня». В смятенном воображении романтика Ника вставал дивный край, воспетый его поэтическими кумирами, тот «берег очарованный», к которому всегда стремилась душа художника.

Женившись на дочери Степанова, Мамонтов, очевидно, в конце 1924 года уезжает с семейством новых родственников в Италию[45]. С этих пор Мартынов никогда не встретится с другом юности. Мамонтов, без сомнения, писал письма из Италии Леониду. Ведь не случайно в декабре 1926 года на собрании омского отделения союза сибирских писателей, проходившем в доме Антона Сорокина, среди прочих прозвучал и доклад Л. Мартынова «о творчестве художника Мамонтова (Литературная тема в живописи)[46]. Иллюстративным материалом для доклада могли служить работы Мамонтова, хранившиеся у А.С. Сорокина – купленные, подаренные и оставленные художником на временное хранение «королю писательскому»[47]. Не исключено, что сообщение дополняли фотографии работ, написанных в Италии. Известно, что Ник писал письма и посылал снимки своих произведений Галине Хлебниковой. Их мог получать и Мартынов.

«Видимо, жизнь его в Италии не была удачливой», – вспоминал Виктор Уфимцев, узнав от своих московских знакомых, что Мамонтов вернулся и его видели в столице опустившимся и растерянным[48].

Прежде всего возразим Уфимцеву: в Италии Мамонтову сопутствовал успех. Он учился в Риме у Зигмунда Липиньского, участвовал в выставках, организовал персональную выставку, оформлял павильоны для Всемирной выставки декоративного искусства в Милане, – словом, жил полнокровной жизнью художника[49]. Мучимый ностальгией, в 1932 году вернулся в Россию. Вернулся один, без семьи.

На родине его искусство оказалось невостребованным. Верный образам поэзии, мифологии, сказок, он не мог встать в один строй с деятелями культуры, строившими со всем советским народом социализм, не хотел писать индустриальные пейзажи и мужественных героинь пятилеток и потому оказался на обочине «магистральной» линии искусства. В Москве пришлось перебиваться случайными заработками. Он работал иллюстратором в издательствах, в музее политкаторжан, художником-реставратором в объединении «Всекохудожник»[50].

Известно, что в 1933 году Мамонтов приезжал в Омск, на свою родину, в город, где прошла его юность, где остались его друзья и сверстники[51]. Повидался с младшими братьями и сестрами, матерью Ефросиньей Семеновной, но многих своих товарищей уже не застал. Петр Осолодков и Владимир Тронов жили в Ленинграде, Борис Шабль-Табулевич – в Москве, Виктор Уфимцев работал в Самарканде, Антон Сорокин умер, Леонид Мартынов находился в вологодской ссылке... Художник приходил к Галине Хлебниковой на Почтовую улицу. Познакомившись с красивой, талантливой пианисткой весной 1923 года, Мамонтов после отъезда из Омска писал ей письма из Туркестана, затем из Италии. Он подарил Галине Арсеньевне картину «Жар-птица», в которой она узнала себя. «Как Ник. любил эту картину! Как бережно он ее привез! И как грустно все получилось! С тех пор я ничего не знаю о нем», – писала Галина Арсеньевна омской знакомой В.А. Шакуровой[52].

Мамонтов потерялся из виду для многих своих знакомых. Кисловодск, Владимир, Ковров, Москва, Саратов – вот места его пребывания в последующие годы. Он не прекращал работать как художник, но избрал «внутреннюю эмиграцию»: предпочитал творить в тишине своей комнаты и не участвовал в вернисажах.

В 1948 году после смерти жены Ольги (женился в Москве около 1935 года) Мамонтов переехал в Саратов, где жила его младшая сестра Татьяна Андреевна. Жизнерадостная и добрая, именно она в трудные минуты поддерживала брата, никогда не отличавшегося практичностью и умением приспосабливаться к жизненным невзгодам. До последних дней художник проработал в Саратовском политехническом институте, занимая должность ассистента на кафедре начертательной геометрии, затем архитектуры[53]. В Саратове Николай Андреевич вел замкнутый образ жизни и не заявлял о себе как о художнике, но продолжал писать – портреты, пейзажи, мифологические сиены. Испытывая материальный недостаток, часто использовал для новых работ оборотную сторону написанной ранее картины, лоскут оставшегося от оформительских работ кумача, фрагмент старого первомайского лозунга.

Доброжелательный, общительный, образованный, Николай Андреевич притягивал к себе молодежь. В его квартире, которую он снимал на окраине города, часто бывали студенты. С особым вниманием они слушали воспоминания об Италии. Может быть, в этих долгих вечерних беседах упоминался Омск, где он родился, «озорничал», оставил свои юношеские работы. Рассказы Мамонтова красноречиво дополняли написанные им в разные годы картины, висевшие на стенах, стоявшие на шкафу, но большей частью хранившиеся в ящиках. Одна из поздних его работ «Фрегаты в тумане» (1963, собрание В. А. Солянова, Саратов). В композиции с уставшими от бурь, затонувшими и сбившимися у берега морскими судами, отразились настроения художника последних лет, а может быть итог его судьбы.

Мамонтов, безусловно, знал об успехах В. Шебалина, В. Уфимцева, Л. Мартынова, получивших официальное признание. Вряд ли он искал встречи со старыми друзьями, сомневаясь в том, что она будет обоюдно и искренне радостной. Единственным человеком, связывающим его с омской землей была Е.Н. Андреева. Они писали друг другу, вспоминали в письмах своих общих знакомых и друзей, и, может быть, ей поверял художник свои творческие идеи и состояние души.

Николай Андреевич умер в марте 1964 года. Небывалой чести удостоился он после смерти: над его могилой на старинном Воскресенском кладбище установлена великолепная стела из черного мрамора, на полированной поверхности которой выразительно читается бронзовый барельеф художника, подчеркнутый стилизованными ветками благородного лавра.

Произведения Мамонтова хранятся сейчас в Саратовском художественном музее, в картинной галерее Хвалынска, в частных собраниях. Есть его работы и в омских музеях. Исполненные в разные годы, в разных краях и городах, они близки между собою. Их роднит романтическая мелодия, ведущая свое начало из далекого омского «озорничества», утверждавшего среди разнообразных принципов еще и творческую независимость.

 

Сын Гипербореи (книга о поэте) / Омск. 1997.

---

[1] Андреева Евгения Николаевна (1901–1979) – омский врач, поэтесса. В начале 1920-х годов член «Омской артели писателей и поэтов». Ее, «поэтессу с Атаманского хутора», Мартынов упоминает в главах «Омские озорники» и «Маски по-вхутемасски» книги «Воздушные фрегаты».

[2] Письмо Е. Н. Андреевой Л. Н. Мартынову от 12 ноября 1973 г. Хранится в архиве Г. А. Суховой-Мартыновой (Москва).

[3] Прозвище Николая Мамонтова в 1920-е годы.

[4] Е.Н. Андреева. Моя литературная юность. – В кн.: «Капитан воздушных фрегатов». Омск, 1995, с. 54.

[5] В.И. Уфимцев. Говоря о себе. М., 1973.

[6] См., напр.: Л.И. Снитко. Первые художники Алтая. Л., 1983; Д. Северюхин, О. Лейкинд. Художники русской эмиграции. СПб, 1994.

[7] ГАОО, ф. 16, оп. 6, д. 517, л. 18, об., 19.

[8] Письмо И. Г. Коровай И. Г. Девятьяровой от 31 января 1996 г. Хранится в личном архиве автора.

[9] Общество художников и любителей изящных искусств Степного края. Третья весенняя выставка. Апрель, 1919. Омск, 1919, с. 3.

[10] ГАОО, ф. 1073, оп. 1, д. 373, л. 47.

[11] Там же.

[12] С Еленой Людвиговной Коровай (1901–1974) Мамонтов подружился в Барнауле в конце 1910-х годов, посещал ее студию. Михаил Иванович Курзин (1888–1957) – живописец, график– муж Е.Л. Коровай. О них Мартынов пишет в главе «Маски по-вхутемасски» («Воздушные фрегаты»), именуя художницу Аленой Калач.

[13] Л. Мартынов. Воздушные фрегаты. Омск, 1985, с. 254.

[14] Л. Мартынов. Черты сходства. М., 1982, с. 39.

[15] Цит. по: А. Мартынов. Воздушные фрегаты, с. 253.

[16] ГАОО, ф. 1073, оп. 1, д. 373, л. 47.

[17] Эскиз хранится в Омском музее изобразительных искусств им. Врубеля.

[18] Письмо И.Г. Коровай И.Г. Девятьяровой от 31 января 1996 г.

[19] С Аллой Васильевой Мартынов и Мамонтов познакомились в Омске в конце 1919 года. В Омском историко-краеведческом музее хранится ее карандашный портрет-шарж, исполненный Мамонтовым. Перед отъездом ее из Омска в 1921 году, Мартынов посвятил ей стихотворение «Алла».

[20] Л.Н. Мартынов. Черты сходства. М., 1982, с. 41.

[21] ГАОО, ф. 1073, оп. 1, д. 373, л. 97–97 (об.).

[22] Л.Н. Мартынов. Воздушные фрегаты, с. 101–103.

[23] В.Е. Каменев. Несколько слов по поводу выставки омской «Червонной тройки» (футуристов) в клубе Троцкого. – «Советская Сибирь», 1921, 28 мая.

[24] Музей омских железнодорожников. 401/д. 220. Письмо Г. А. Хлебниковой В. А. Шакуровой от 27 сентября 1981 г.

[25] Л.Н. Мартынов. Воздушные фрегаты, с. 104.

[26] Хроника. Выступление группы поэтов. – «Рабочий путь», Омск, 1922, 17 июня.

[27] В.Б. Шепелева. Архивные странички. – «Вестник культуры», Омск, 1991, № 1, с. 6.

[28] В.И. Уфимцев. Говоря о себе. М., 1973, с. 28.

[29] ГАОО, ф. 1073, оп. 1, д. 625, л. 2.

[30] Хроника. Выставка картин. – «Рабочий путь», 1922, 27 мая.

[31] Г. Вяткин. Две выставки. – «Рабочий путь», 1922, 7 июня.

[32] Из архива Е. Н. Андреевой (Омск). Публикуется впервые.

[33] Е.Н. Андреева. Моя литературная юность, с. 58.

[34] Е.Н. Андреева. Моя литературная юность, с. 58.

[35] ГАОО, ф. 318, оп. 1, д. 564, л. 49.

[36] «Рабочий путь», 1923, 20 марта.

[37] В. Коклэн. В гостеатре. Большой сибирский вечер. – «Сибирский гудок», Омск, 1923, 21 марта.

[38] Л.Н. Мартынов. Воздушные фрегаты, с. 244.

[39] Впервые опубликован С. Поварцовым в газете «Вечерний Омск», 1981, 28 января.

[40] ГАОО, ф. 1076, оп. 1, д. 4, л. 183.

[41] В.И. Уфимцев. Говоря о себе, с. 42.

[42] Там же, с. 45.

[43] В.И. Уфимцев. Говоря о себе, с. 49.

[44] Там же, с. 53.

[45] В.И. Уфимцев. Говоря о себе, с. 54.

[46] «Рабочий путь». 1926, 12 декабря.

[47] ГАОО, ф. 1073, оп. 1, д. 227, л. 31.

[48] В.И. Уфимцев. Говоря о себе, с. 54.

[49] Архив Саратовского технического университета. Ф. 1, оп. 2, д. 2821, л. 4.

[50] Архив Саратовского технического университета. Ф. 1, оп. 2, Д. 2821, л. 4.

[51] Письмо Г.А. Хлебниковой С.Н. Поварнову от 25 августа 1982 г.

[52] Письмо Г.А. Хлебниковой В.А. Шакуровой от 27 сентября 1981 г. Музей омских железнодорожников.

[53] См.: Личное дело Н.А. Мамонтова. Архив Саратовского технического университета. Ф. 1, оп. 2, д. 2821.