Скворцов А.В. Дополнительные показания 1 марта 1933 г.

Л.д. 117–126.

 

Дополнительные показания Скворцова, Александра Васильевича

от 1^го марта 1933 года.

 

В первой части моего допроса я не был искренен и правдив, т.к. благодаря ложной чести боялся подвести своих товарищей по аресту. Эта ложная честь была у меня еще привита, видимо, с детства, т.к. я, будучи ребенком и школьником, считал, выдать своего товарища игр или школьника, преступным. Эта ложная честь прививалась мне и в школе, где я учился, там в школе за малейшую ябеду и ничтожнейший проступок в этом направлении ученики жестоко наказывали провинившегося, иногда не останавливаясь даже и перед побоями в раздевальне, где они накрывали провинившегося пальто и били.

Естественно, эта «ложная честь» не могла выветриться с годами, а так и осталась у меня и до настоящего времени. Но, попав в ГПУ, я постепенно осознал, что эта «ложная честь» здесь, в ГПУ, не может иметь места. И сознавая первые свои ошибки в части допроса, я встал на другую точку зрения и стал говорить правду. Описал с полной искренностью свою жизнь с самого детства и с 1917 по 1926 г. Признал себя антисоветским элементом и рассказал и о своих товарищах и знакомых, и о их политических убеждениях так, как я понимал их. Но должен и здесь оговориться, что активного участия против Советской Власти я не предпринимал и не считал возможным принять в этом участия.

Я виноват и глубоко виноват перед Советской Властью в своих антисоветских и контрреволюционных разговорах, критике распоряжений правительства и даже антисоветских анекдотах, также виноват и за свои ложные показания в первой части допроса. Но не считаю себя окончательно потерянным человеком и в других условиях и другом окружении мог бы еще принести пользу Советской Власти, встав на честный путь советского труженика, поэтому я прошу Советскую Власть не о полном моем освобождении, о чем, конечно, не может быть и речи, а лишь о снисхождении и возможности забыть прошлую жизнь и воспитать в себе человека, достойного жить в Советской Республике и трудиться. Я верю, что Советская Власть отнесется ко мне, как <к> человеку, который осознал свои ошибки, и который хочет еще быть полезным членом Союза.

1926 год и 1927 г. я был исключительно занят семейными делами. В 1926 году я женился и провел все лето на даче в Монастырке, где нас никто не посещал, за исключением родственников жены. Осень и зима 1926 г. и начало зимы 1927 у меня прошли в заботах и хлопотах, как беременности жены, так и рождения ребенка. Затем очень много сил и нервов стоили домашние неприятности между моей матерью и женой, которые, нужно сказать откровенно, не были ликвидированы и по день ареста. Если они затихали моментами, то и вспыхивали с новой силой. В 1927 г. весной мне пришлось отправить жену с ребенком в с. Пески Тамбовского или Воронежского округа, точно не знаю, чтобы хоть несколько разрядить домашнюю обстановку и дать покой как жене и ребенку, так и моей старухе матери. Летом во время отпуска я сам поехал в с. Пески и там провел отпуск и привез жену и ребенка домой. Первое время в семье наступило как будто затишье, но, как оказалось затем, на очень короткое время. За это время если я и бывал у Гофмана, Виталия Анатольевича на квартире (с Гофман Виталием Анатольевичем я познакомился в конце 1925 г. через посредство моего товарища по Саратовскому Художественному Техникуму – Иванова Николая Ивановича), то эти посещения были исключительно вызваны или необходимыми для меня книгами, которые я брал у Гофмана из его личной библиотеки, или же поделиться с ним моими домашними несчастьями и неприятностями. Во время этих посещений я встречал у него один или два раза Иванова, Николая Ивановича, художника Борисова Николая Михайловича, Корнеевых Павла и Сергея и один раз Баха Генрих Ивановича, несколько раз Щеглова Ивана Никитьевича. Разговоров на политическую тему я за этот период времени не помню. Правда, сам Гофман часто мне рассказывал о своей привольной и сытой жизни, о своих путешествиях по морям и океанам, о своих мечтах, разрушенных Революцией. Во всех этих разговорах сквозило недовольство и раздражение. Гофман был недоволен условиями жизни настоящего времени: одна комната, где все, и спальня, и столовая, и кухня, и мастерская, своей работой и т.д. Но нужно сказать, что это не всегда бывало так. Помню один случай, когда он пришел к нам, его спросила моя жена о том, как он живет. Он самодовольно ответил: «О, прекрасно. Я достаточно хорошо теперь зарабатываю». Мы же в это время жили довольно стесненно. Жена, имея ребенка грудного, не могла служить, т.к. часто прихварывала, а я получал небольшое жалованье 66 руб.

Весна Зима 1928 г. мне также принесла массу домашних неприятностей и дошло дело до того, что жена переселилась к своей матери на квартиру вместе с ребенком. Весной 1928 г. я с женой и ребенком переселился на дачу в Монастырку. Где меня с женой почти никто не посещал, за исключением художника Борисова, Николая Михайловича, который обычно живет по летам в Монастырке, и Рабиновича Льва Ильича, который также в это лето жил в Монастырке. Политических разговоров с этими людьми я не вел, да и они, эти разговоры, и не имели актуального значения в нашей жизни в то время. В Октябре м-це того же года я с женой и ребенком переселился в новое помещение там же в Монастырке, найдя комнату. Где и прожил до Марта 1929 г. За это время меня один раз только навестил Гофман, Виталий Анатольевич и мать жены. Больше никто у нас не был. Политических разговоров я за эту зиму не помню.

Оставив в городе на своей старой квартире мать свою, я мог быть спокойным за квартиру только на время лета, когда мы жили на даче. Но после того, как мы решили с женой остаться в Монастырке, необходимо было подумать о квартире. Совсем бросать ее было опасно, т.к. мы могли рано или поздно вернуться в город. И я решил сдать на время большую комнату, а в маленькой поместить свою мать. Мне Гофман, Виталий Анатолиевич, предложил, как квартирантов, семью своего брата Юрия Анатолиевича. Я знал и раньше познакомился с ним, т.е. с Юрием Анатолиевичем, что это был быв. помещик, быв. Земский Начальник, но также знал, что он работает на Советской службе. Нужно сказать, что ни я, ни моя жена не хотели передавать квартиру Юрию Анатол<иевичу> Гофману, т.к. боялись осложнений, но Гофман, Виталий Анатол<иевич> начал убеждать нас, что из этого ничего дурного не выйдет, что брат его работает на Советской службе и что он имеет об этом соответствующие документы. В конце концов, мы согласились и сдали квартиру брату Гофмана на условиях оплаты квартирной платы за сданную комнату и отопление в половинном размере. Но за это на нас донесли и нам пришлось предстать перед судом. Суд квартиру у нас не отобрал, а только постановил выселить семью Гофмана Юрия Анат., но я это сделал до суда и сам переехал в город вместе с женой и сыном. Весной этого года я если и был у Гофмана Вит. Анат., то, думаю, не больше одного-двух раз, т.к. по своей службе был очень занят. У нас в Татарском Педагогическом Техникуме была введена система преподавания конвейером, и я занимался с 9 ч. утра и до 9 ч. вечера и даже не мог ходить домой обедать, а обедал в ближайшей столовой. За это время я также не помню каких-либо политических разговоров, носящих контрреволюционный характер. Правда, я опустил здесь сказать, что как меня, так и мою жену, точно также и Гофмана волновали вопросы внутрипартийных событий. Бывая в то время у Гофман и встречая там Гаврилова Владимира, и мы, т.е. я, Гофман и Владимир Гаврилов часто, прочитав газеты, обсуждали, чем может кончиться эти разногласия внутри партии. Гаврилов Владимир прямо заявлял, что, видимо, эти разногласия доведут до политического краха всю страну. И говорил, что на этих разногласиях закончится существование Советской власти. Я не могу сказать про себя, что я думал так же, как он, так как не мог сам разобраться во всей этой сложной истории. Но один факт на меня произвел сильное впечатление это выдержка из речи Троцкого о завещании тов. Ленина о его взглядах на тов. Сталина. В 1927 году, когда моя жена жила в с. Песках, я раза два ездил в Разбойщино к Гофману Виталию Анат., который там жил на даче. Там я видел и бывал у художников Сапожникова, Алексея Алексеевича и Уткина Петра Савича. Там же видел Щеглова, Ивана Никитьевича, который жил в Разбойщино и заходил к Сапожникову. У Гофмана, Виталия Анатолиевича я никого не видел за время своего посещения, но один раз, только точно не помню, в этом ли году это было или в следующем. Гофман, когда мы с ним гуляли или шли на станцию, оставив меня на дороге, подошел к какому-то человеку в плаще и кепке и, кажется, очках, что-то с ним говорил. После, когда мы продолжали путь, Гофман мне сказал, что это преподаватель, его знакомый, который сидел в ГПУ и только что освобожден. Я его спросил, за что, но теперь не помню ответа Гофмана, и сказал ли он мне или нет. Позднее я его видел на трамвае, когда я ехал с 10^й остановки. Один раз я, моя жена и моя мать были у Гофмана, Виталия Анатолиевича на даче, но в каком это было году, точно не помню, думаю, что в 1926 году, так как у нас не было еще ребенка, т.к. я не помню, чтобы мы ездили с сыном.

В 1929 году мы лето жили опять в Монастырке, но уже все вместе, т.е. я, моя жена, моя мать и сынишка. За это лето я не нас посещали свояченица Наталия Степановна сестра моей жены с дочкой и Борисов Николай Михайлович. Политических разговоров я за это время также не помню. В Июне м-це 1929 г., имея железнодорожный бесплатный билет как преподаватель Увекской ж.д. школы, я поехал в Бахчисарай посмотреть этот старый город, а также там порисовать. Из Бахчисарая, который в 2х часах езды от Севастополя, я ездил в Севастополь, где прожил трое суток, осматривая достопримечательности этого города, и один день провел в Балаклаве. Затем опять вернулся в Бахчисарай, где прожил еще 7 суток и вернулся в Саратов. Знакомых у меня как в Севастополе, так и Бахчисарае никого не было. Конец лета я прожил в Монастырке на даче и осенью все вернулись в город.

В зиму этого года мы жили все вместе в городе, т.е. я, моя мать, моя жена и ребенок. За эту зиму у меня бывал Гофман Виталий Анатолиевич, часто в присутствии жены бывали разговоры о политике и главным образом они вертелись о 5-ти летнем плане. Все мы трое сходились на том, что план не реален, что мы не можем его не только перевыполнить, но даже хотя бы выполнить. Мы считали, что перегнать капиталистические страны с их наисовершеннейшей техникой мы не можем с тем отсталым оборудование<м> в техническом отношении страны и вообще низким культурным уровнем страны. Что эти темпы непомерно высоки для нашей страны и что такой широкий размах приведет к кризису. В один из таких разговоров жена моя, когда стали расти громадные требования на рабочие руки, главным образом на специалистов узкой специальности и когда начали открываться всевозможные технические учебные заведения, заявила: «Вот поверьте мне, что придет момент, когда наступит в стране ужасная безработица и будет совершенно немыслимо найти работу». Мы с ней также в этом вопросе были согласны.

Эти разговоры также были и на квартире Гофмана, но присутствовали, кроме Гофмана, еще кто-либо, я сейчас не помню. Но вообще иногда при наших разговорах о пятилетнем плане и вообще об индустриализации присутствовали Щеглов, Иван Никитович и Владимир Гаврилов, но оба в разное время. Затем также говорили и о том, что когда уже были построены Сталинградский Тракторный завод, что затратили колоссальные средства, а продукции не видно. В это время на тракторном были прорывы.

Затем, когда был поднят вопрос о сплошной коллективизации, опять среди нас поднялись разговоры, что это безумие проводить сплошную коллективизацию. Было бы гораздо лучше, если бы провести на ряде районов или отдельных колхозов эти опыты, не разрушая индивидуального хозяйства. Также затрагивался вопрос о чрезмерно жестоком методе раскулачивания. Говорили, что какие же в деревне теперь есть кулаки, это не кулаки, а просто работящие умные крестьяне (Гофман). Что странно разрушать такие хозяйства, когда еще не видно, что получится из колхозов. Эти разговоры велись не один раз и к ним возвращались по нескольку раз, в зависимости от того, что приводило к ним.

Лето 1930 г. мы жили на даче на 9^й остановке. За лето у меня были следующие лица: Добросердова, Мария Ивановна, приятельница моей матери из Астрахани, приехавшая лечиться в Саратов, прожила у нас больше месяца. Гофман, Виталий Анатолиевич несколько раз, т.к. мы совместно взяли работу (рисунки для учебника Немгиза), Стельмахович, Глеб Исаакович примерно два раза. Художники Сапожников, Алексей Алексеевич и Миловидов Борис Васильевич также по работе в ОГИЗе. Астраханцы: Дина с дочкой фамилию не знаю и муж ее сестры Свешников, последний был только у нас на даче один раз. Раз или два приезжали сестры жены. Все это лето о политике совсем не говорили. Я был загружен с утра до вечера работой, жена на службе, приезжала поздно. Гофман если и работал у меня, то работа была напряженная, так что говорить было некогда, да и не о чем, да к тому же все так уставали, что всякую свободную минуту старались использовать как отдых. Жизнь лично у меня была сытная, недостатка я ни в чем не чувствовал и вообще в такие моменты забываешь о политике или, вернее, она не заставляет думать о себе.

Зима 1930 г. Мои посещения к Гофману и его ко мне не были особенно часты. Так я захворал хронической болезнью рожистым воспалением лица. Гофман также был болен раньше этой же болезнью и естественно боялся рецидива. У меня болезнь повторялась очень часто. Были моменты, что не проходило месяца от одного случая до другого, как я захварывал. За зиму, кроме врачей, у меня никто не бывал.

Но тут с зимы 1930 г. стала впервые задерживаться зарплата, что, конечно, отразилось и на наших политических взглядах. Но все эти разговоры были чисто семейного характера в отсутствие посторонних. Выражая недовольство и растущими ценами, и отсутствием зарплаты. Но в мае месяце 1931 г. задолженность по зарплате была ликвидирована, и мы снова более легко вздохнули.

Лето 1931 г. я на даче не жил, т.к. условия работы в Покровске мешали этому и на даче жила только жена и ребенок. Я же приезжал только в выходные дни. как у нас на дачу никто не приезжал, так и я ни к кому не ездил. В мае я начал изучать Эсперанто (международный язык), вступил в члены Союза Советских Эсперантистов и примерно с июля месяца начал переписку с заграницей. Переписывался до момента ареста исключительно с иностранными эсперантистами, адреса которых находил в эсперантских газетах. Лично я не знаком ни с одним из своих корреспондентов. Контрреволюционной переписки как сам не вел, так и не получал из-за границы. Переписка носила, главным образом, характер обмена литературы советской на иностранную. Меня интересовали книги и журналы по вопросам искусства и самого языка эсперанто, моих же корреспондентов – советская литература преимущественно о пятилетнем плане индустриализации и сельскому хозяйству, точно также и вопросы культурные. В связи с эсперанто я познакомился с двумя эсперантистами Севастьяновым Александром и Лысенко Александром Михайловичем. Оба эти эсперантиста мне помогали на первых порах в изучении языка. Севастьянов приходил ко мне раза два или три и один раз из них зашел даже с женой, но обычно бывал недолго. Лысенко бывал более часто, но также обычно не сидел долго. О политике я с ними не говорил, но могу сказать, что Севастьянов не особенно настроен советски. Лысенко же я считаю вообще ненормальным человеком. Человеком, который вечно занят поисками новой службы.

Осенью этого года заходил ко мне Гофман, Виталий Анатолиевич раз или два. Но о чем мы в это время говорили, я не помню. Думаю, что о политике мало, т.к. мы еще продолжали с ним работать вместе для Немгиза. Но наши отношения в связи с работой значительно охладели, и мы стали все более и более редко бывать друг у друга. У Гофмана были тяжелые моменты за это время с работой. Он то устраивался на работу, то его сокращали, он опять вновь вынужден был искать работу, и так продолжалось чуть не весь учебный год. В один из приходов к нам Гофман жаловался, что он уже начал голодать и что его нервы не выдержат всего этого. Он страшно возмущался школьной работой, а главное дисциплиной в самой школе. Он говорил, что он еле сдерживается, чтобы не схватить какого-нибудь хулигана и не выкинуть вон из класса. Он также говорил, что учитель теперь бесправное существо. Даже если он во всех отношениях прав, то ему все равно не поверят, а поверят школьнику. Я в некоторых моментах его поддерживал, т.к. сам на себе испытывал школьную дисциплину, в особенности на Увеке и татарской школе 7-летке в 5^ой группе.

Здесь вопрос коснулся вообще образования. Жена страшно возмущалась тем, что теперешние школьники, окончившие 7-летки, 9-летки, не смогут грамотно писать, грамотно излагать свои мысли. Я совершенно не понимаю современного метода преподавания. Школьники давно ничего не учат и пользуются, в лучшем случае, беседами лишь учителя. Но общеполитических вопросов, которые бы возникали у нас за эту осень, я не помню. Но в связи с дороговизной, задержкой зарплаты естественно вновь выражалось недовольство политикой т. Сталина и часто Гофман называл т. Сталина «чистильщиком сапог», принимая во внимание национальность тов. Сталина. Я лично никогда не разделял грубых выходок как Гофмана, так и Щеглова, но недовольство я также выражал, говоря: «Что, разве сам тов. Сталин не видит, что творится в стране, ведь мы на краю уже голода. А будущее совершенно неизвестно и темно».

При посещении тов. Гофман я встретил там Гаврилова, и опять разговор коснулся о все повышающихся ценах на предметы первой необходимости, о новых гигантах индустрии и вообще об общем положении в стране. Гаврилов говорил, что тов. Сталин, видимо, не остановится ни перед чем и будет вести свою политику до конца. Единственное спасение, по мнению Гаврилова, это в войне и интервенции. Если только будет война, то интервенция обеспечена, так как главный контингент войск – крестьяне настроены далеко не советски, и если им дать оружие, то неизвестно, куда оно повернется. Я сказал, что Советское Правительство примет все меры к тому, чтобы сохранить мирные отношения с соседями, т.к. всякая война несет с собой не только победы, но и поражения, а поражения могут быть не только извне, но и внутри. Но Гаврилов очень твердо отстаивал свою точку зрения об интервенции и говорил, что война вопрос самого недалекого будущего.

В этом же году я познакомился со Львовым Александром Ивановичем на квартире Гофмана Львова, куда меня привел Гофман. Там, т.е. у Львова мы застали, помимо Львова и его жены, его какую-то девушку и военного родственника Львова. Фамилию я ни той, ни другого не знаю и позже никогда не видел, только слышал, что военного Львов называл племянником. Во время первого посещения мы всецело были заняты фотографиями, которые любезно показывал нам Александр Иванович Львов. Посидев с час или немного более, я ушел от Львова. Так произошло мое первое знакомство со Львовым. Во время следующих посещений Львов часто рассказывал мне сногсшибательные вещи вроде следующих, причем очень живо и с присущей ему жестикуляцией: «Вы слышали, Крупская стреляла в Сталина» или «Вы слышали, что Ворошилов поссорился с Сталиным и готовит против него войска» или «Мне говорил приехавший из Москвы приятель, что он сам видел на вокзале, что прибыло масса санитарных поездов, переполненных ранеными, преимущественно посредством газов. У раненых абсолютно нигде нет волос. Все волосы выжжены. И конечно мой приятель видел только частичку, а говорят поезда прибываю<т> каждый день, и Москва забита ранеными». Этих сенсаций было очень много, но я помню только эти. Обычно, когда бы я ни пришел к нему, у него уже была сенсация для меня, если и не всесоюзного значения, то, по крайней мере, на худой конец, местного.

С Пчелинцевым я также познакомился в этом году, но точно не помню, не то у Гофмана на квартире, не то на улице, но знакомство прошло с помощью Гофмана. В первый год нашего знакомства я видел Пчелинцева у Гофман только один раз. Какие разговоры были, я не помню, но особенно ничего не сохранилось в памяти, так как я был недолго и скоро ушел.

Зимой 1931 г. я заходил к Львову несколько раз, но главным образом по вопросам фотографии.

Начало зимы 1932 г. я если и бывал, то только у Львова, к Гофману, кажется, не заходил. Во время предыдущих посещений Гофмана я у него встречал двух или трех преподавателей товарищей по службе Гофмана, но их позже никогда не видел и фамилии их если и расслышал при знакомстве, в памяти не сохранились. Видел один или два раза родственника жены Гофман, который приехал в Саратов не то в командировку, не то по личным делам, но фамилии его не знаю и откуда он приехал, также не знаю. Знал также брата жены Гофман Александра, но за последнее время его не видел, куда он девался, не знаю. Знаю, что он одно время служил учился в водном техникуме и одновременно работал как электромонтер. Еще видел не то бухгалтера, не то счетовода с опытной станции. Также в самом начале моего знакомства с Гофман его посещал почтовый служащий с сестрой, но также фамилии их не знал. За последний год Гофман стал ужасно нервным человеком, он часто стучал кулаком по столу. даже иногда, как говорила жена Гофмана, бился головой о стену и проклинал все и всех. Я один раз видел его в таком состоянии, когда он был прямо в исступлении и говорил, что так он больше не может жить, что он дошел уже до точки. Я его старался успокоить, говорил ему, что он только вредит себе, что он таким состоянием ничего не сделает не поможет, а нужно терпеливо переносить то, что ему не нравится, но Гофман еще больше стал горячиться и говорить, что он бросится на какую-нибудь сволочь, тут он подразумевал коммуниста, и перегрызет ему горло, а потом пусть и его убьют. Я постарался уйти, так как мне было это в высшей степени неприятно. Вообще Гофман часто и позднее выражал свое мнение, что он совершенно не может выносить коммунистов. Такого же мнения был и Щеглов.

Весной 1932 г. моя жена с своей сослуживицей сняли дачу на 9^й остановке и переехали на дачу. Я бывал только по выходным дням жены или приезжал накануне выходного дня. Проводил с сынишкой день и вечером уезжал домой. Так продолжалось месяц или даже более, нон сослуживица жены, муж которой был сослан куда-то в Сибирь, должна была уехать к нему и должна была устраивать свои дела, поэтому она не могла оставаться на даче и мне, и моей маме пришлось переехать на дачу. Где мы и прожили до 20 или 22 Сентября. За это время к нам приезжал один раз Львов, Александр Иванович, который кое-что снимал на даче, а также снял меня всю нашу семью. Мы со Львовым ходили фотографировать в Разбойщино.

Был раза два или три Гофман. Один раз он приходил с дочкой и два раза один, но из этих двух раз один раз он ходил на пруды рисовать и только после рисования зашел ко мне. Еще раз приезжали две свояченицы с девочкой моей племянницей, провели день и уехали. Больше у меня на даче никого не было.

Летом несколько раз я заходил к Кедрову, Сергею Федоровичу, который мне делал увеличительный аппарат и позднее я у него купил одноламповый приемник. У него я слышал о двух фамилиях, с которыми он был в приятельских отношениях, это: Кошелев радист из ГПУ и Ордешвили, но ни того, ни другого в лицо я не знал. Еще раз видел там какого-то старика ровесника Кедрова, кажется его товарища с дочерью, но фамилии их не знал. И один раз, придя к Кедрову, застал там Львова Алек. Ив. Политических разговоров ни я, ни Львов там не вели.

Этим же летом мы с Львовом и его женой были один раз на пляже, там фотографировались и купались. И один раз со Львовом, его женой и их знакомыми двумя девицами и молодым человеком, кажется Сережей ездили в Вакуровский парк, также снимать.

Осенью по переезде с дачи мне пришлось много работать. Примерно в Октябре у меня раза три бывал преподаватель из Покровска, по поручению Немгиза, для которого я делал иллюстрации для его книги «Сорные травы Немреспублики», кажется книга называлась так. Кроме него, приезжал еще один раз русский немец также из Покровска Маховер, тоже по поручению Немгиза для разъяснения его рисунков для книги по физике и два или три раза преподаватель Гольпегер, также по поручению Немгиза, для которого я делал физики и геометрию, т.е. вернее рисунки для этих книг. Гольпегер немец из Чехословакии, но живет несколько лет в России и преподает в СХИ в Покровске. Партийный он или нет, я не знаю. Осенью я был один раз у Пчелинцева с усилителем, но сам Пчелинцев был болен, а консультацию я получил от сына Пчелинцева. Вскоре они были оба, т.е. Пчелинцев и сын его у меня и смотрели мой аппарат по радио, были недолго и взяли вольтометр, который у меня был Кедрова. Затем Пчелинцев заходил ко мне в то время, когда у меня был Стиркс, они разговаривали о своих военных должностях, Стиркс предлагал ему поступить на военную службу, говоря, что материальные условия жизни у военных гораздо лучше. Но Пчелинцев ответил, что он не может перейти на военную службу по состоянию своего здоровья. После мы все трое вышли и пошли по Обуховскому переулку по направлению в город, перед своей квартирой Пчелинцев с нами простился, а я с Стиркс пошел к нему домой.

Осенью у меня был Гофман. Мы говорили об общем положении в стране и, в частности, у нас в Саратове, о всю растущих ценах на продукты питания и о том, что будет дальше и когда наступит улучшение и смягчит ли свою политику тов. Сталин, но Гофман назвал тов. Сталина «твердолобым» и «чистильщиком сапог» и сказал, что он скорей погубит всех и заморит с голоду, чем изменит своей политике. Также жаловался, что он испытывает голод и иногда по целым дням ничего не ест. Но нужно сказать, что мы все не видели просвета в нашей жизни и не знали, когда наступит просветление. Мы считали, что политика тов. Сталина должна все-таки изменить свою решительную линию и пойти на снижение. Моя жена говорила, что тов. Сталин все-таки взял не совсем правильную линию слишком высоких темпов и теперь бы если бы имел только же решительности, сколько ее было у тов. Ленина, сделать или второй НЭП, или каким-либо иным путем выправить падающую кривую продовольствия трудящихся. На что Гофман заявил, что он, Сталин, никогда этого не сделает.

Пчелинцев за последнее время был у меня два раза один. Первый раз он пришел и жаловался на то, что его, наверное, сократят и где он будет искать работу, он не знает. Также говорил, что его хотят направить на работу на участок, но он совсем не хочет идти на участок. Что он хотел бы уехать из Саратова и особенно ему хотелось бы поехать в Ставрополь-Кавказский, где он летом был и где ему очень нравится и жизнь там гораздо дешевле. Мы с женой также выразили желание уехать из Саратова куда-нибудь, где жизнь будет дешевле, и где можно будет лучше питаться. Моя жена еще прибавила, что ей ея служба не нравится и она с удовольствием уехала куда-нибудь. Я тоже поддержал ее. Тогда Пчелинцев сказал, что он написал в Ставрополь и скоро придет ответ, точно также написал и в Москву. Я сказал, что Москва меня нисколько не интересует. Я желал бы поехать в небольшой городок или даже большое село. В этот же раз жена рассказала нам о сумасшедшем помдиректоре Стройтреста, который сошел с ума на почве недоверия к тов. Сталину. Он кричал, что тов. Сталина нужно убрать, а вместо тов. Сталина он встанет сам и повернет жизнь по-иному, конечно в лучшую сторону. Он просил не волноваться, т.к. он скоро едет в Москву и все сделает.

Следующий раз Пчелинцев пришел к нам по приглашению жены и его приглашение я передал сам, зайдя к нему, но его не застал дома и передал его сыну, чтобы сам Пчелинцев Вик. Петр. зашел к нам. В этот день вечером или вечером на другой день Пчелинцев пришел к нам. Я его провел в комнату моей матери, где сидела жена и работала. Там у них был разговор по службе, жена моя предлагала ему место или ее самой, или арестованного сотрудника Афанасьева. Они долго очень говорили, но меня этот разговор мало интересовал. После мы его оставили выпить с нами чая и во время чая у нас зашел разговор о белых офицерах и офицерстве. Я высказал свой отрицательный взгляд на офицерство во время гражданской войны, что офицерство в это время занималось пьянством и развратом, а также грабило крестьян. Что офицерство не имело тыла, т.к. крестьянство, обиженное ими, конечно не могло сочувствовать их идее и не верили им. Пчелинцев сказал «Что все-таки офицерство сделало свое дело». Затем моя жена рассказала, что она слышала от своего быв. сослуживца Бердичевского о том, что будто бы в Саратове существует контрреволюционная организация партийцев-коммунистов. На что Пчелинцев ответил следующей фразой «Что знаете я готово выступить в какую-либо организацию». «В какую-либо организацию» нужно понимать контрреволюционную организацию.

31 Декабря 1932 г. и 13 Января 1933 г. я и Пчелинцев два раза встречали новый год у Львова. Первый раз по складчине по 10 руб. на брата и второй раз по приглашению Львова, но потом оказалось, что нужно внести по 4 руб. 31 Декабря 1932 г. у нас был разговор по поводу тяжелой жизни и отсутствия продовольствия по приемлемым ценам, а также и задержки зарплаты, также говорили, когда и чем кончатся эти тяжелые времена. Я между прочим высказал свою мысль, что теперь даже трудно рассчитывать на объявление второго НЭП’а, хотя, думаю, что тов. Сталин на это не пойдет. Да к тому же есть ли еще коммерсанты, которые могли бы снова начать работу, да и поверили ли они. Ведь в начале Революции было, видимо, очень много припрят<ан>о товаров бывшими людьми, а теперь их нет. Можно только рассчитывать на кооперацию при условии отказа от экспорта, а весь товар, если он действительно шел на экспорт, выбросить на внутренний рынок, тогда еще можно спасти положение в стране и поставить снабжение на должную высоту. Затем вопрос перешел на то, что рабочие голодные и плохо работают. Львов сказал, что на транспорте та же самая история. За последнее время участились крушения поездов. Я его поддержал и сказал, что слышал недавно о предупрежденном крушении у классного вагона сломалась ось и только благодаря быстрым действиям проводника на тормоз поезд остановили и все обошлось благополучно. Львов рассказал еще несколько случаев, но я их не помню.

В Январе я не помню, были ли какие разговоры, так как я был недолго и торопился домой, потому что у меня была срочная работа. И мы действительно с Пчелинцевым скоро ушли домой.

Подтверждаю, что как-то, зайдя к Львову в то время, когда он что<-то> чертил, я спросил, что он чертит, он мне сказал, что он чертит графики движения поездов, но так как меня этот вопрос не интересовал, да к тому же я его не понимаю, я не стал даже рассматривать, хотя Львов и хотел мне показать, какая это большая работа, правда он не объяснял мне, что значат эти графики, а говорил только о количестве работы и ее стоимости. Другой раз, поступив на работу в моботдел РУжд, он мне сам сказал, хотя я его и не просил, что он чертит там графики на случай мобилизации. Сам же я их не видел и также ими не интересовался.

Остается описать еще один случай, когда я был у Гофман через день или два после того, как он сломал себе руку. Я пришел к нему один, узнав от своей жены, которая видела жену Гофмана, и которая сказала ей, что Гофман Виталий Анатольевич сломал руку. Я вечером пошел узнать, в чем дело. Придя к Гофману, я его застал одного сидящего его за столом за книгой. Я его расспросил о его поломе, и он мне рассказал следующее: что он вечером шел с товарной станции из школы, руки у него были в карманах туго засунуты в варежки, так как руки его обморожены и очень чувствуют холод. Проходя по какому-то тротуару или дорожке, он упал, не успев вынуть руки из карманов, и почувствовал ужасную боль в руке. Проходящие его подняли, но он еще долгое время сидел на земле и не мог от боли двинуться.

Через некоторое время он двинулся он поднялся и пошел, по дороге встретил знакомую учительницу и зашел к ней домой, где посидел еще некоторое время, и наконец пошел домой. На трамвай он боялся садиться из-за того, что ему могли причинить боль. После он сказал, что, придя домой, он застал двух человек у себя, один из них был врач, который определил у него перелом. Потом он рассказывал, как пришел врач Гаврилов и с помощью Щеглова Ив. Ник. тянули ему руку и боль была так велика, что он потерял даже сознание. Теперь у него рука не болит, если ее держать вполне спокойно.

Затем он начал говорить о том, что ему ужасно везет, ребенок все время болен, теперь он сам заболел и что дома нет ни крошки хлеба, и что он целый день сидит на чае и с небольшим количеством хлеб сахара. Предложил мне чая, я выпил стакан. В это время пришел Щеглов, Ив. Ник. Разговор опять коснулся этого несчастного хлеба. Гофман сказал, что вот они сдали немного золота и серебра, что-то на 8 руб., но никак не могут получить муки из торгсина. Я им рассказал, что как раз сегодня получил муку после целого дня ожиданий, но нужно сказать правду нелегальным путем, т.е. просто пролез в магазин уже поздно вечером и кое-как дождался муки, и еле дотащил ее домой, хотя ее и было меньше двух пудов.

Потом разговор перешел на свободную продажу хлеба, которую все ждут, но которую почему-то так долго не объявляют. В общем, Гофман выразил негодование по поводу такого положения с хлебом и продуктами питания. Я его поддержал и сказал, что нужно ли было строить такие гиганты и не проще на затраченные деньги просто за границей купить с/х машины и сразу отдать их в эксплуатацию. Вообще, я как-то не понимаю политики тов. Сталина.

В это время Щеглов говорит, а что могло случиться, если бы Сталин умер или его убили. Я шутя замечаю, что его убить нельзя, так как он носит стальную броню (это, конечно, была шутка, так как я не знал, что тов. Сталин носит броню или нет), тогда Щеглов вполне серьезно замечает ну бомбой. Я так же шутя замечаю, что и этот способ не подходящий, так как тов. Сталин ездит в трех или четырех автомобилях сразу, да на придачу еще несколько мотоциклеток (я опять точно не знал, а сказал в шутку), тогда Щеглов говорит, ну наконец несколько бомб, а я дополняю и на придачу еще пушку. И тут же говорю, дело совсем не в этом, а в том, кто мог бы заменить тов. Сталина. Если мы возьмем вчерашних вождей Троцкого, Бухарина и др., то Троцкому я лично не доверяю, он ведь левого направления. А вот если бы был жив тов. Ленин, которого я считаю гениальным человеком мира, интересно было бы знать, так ли он повел или поступил иначе. Гофман был со мной вполне согласен, но Щеглов начал горячиться и доказывать, что т. Ленин не был совсем гениальным человеком. Он говорит, ну в чем его гениальность, возьмите хотя бы его фразу «Каждая кухарка должна уметь управлять государством». Ведь в этой фразе нет никакой логики, ведь это каждому ученику известно, тут он еще что-то добавил о этой фразе. И вдруг начал кричать, все они никуда не годятся. Тут я его попросил тише и в это время спросил Гофмана, что можно ли так говорить в квартире. Гофман заявил: «О, конечно». Ну, тут уж Щеглов совсем разошелся и стал кричать, что всех их нужно перевешать и перестрелять; возможно, что он говорил еще тут, мы с Гофманом отошли к столу и не стали даже на него смотреть. Когда он кончил, он снял шапку, бросил ее на стол и сказал: «Ну, наговорил, что страшно стало». Я тотчас стал прощаться, Щеглов тоже, но я поспешил домой.

Теперь остается несколько слов о контрреволюционных организациях и шпионаже. Я лично ни с какими контрреволюционными организациями связан не был. Сам организаторской работой не занимался. Единственно, что я знаю об контрреволюционных организациях, так это со слов жены. Как-то придя со службы домой, она во время обеда, обычно передавая все новости дня, сказала, что быв. сотрудник Крайну, с которым она работала, сообщил ей, что в Саратове будто бы существует контрреволюционная организация партийцев-коммунистов и что эта организация связана с лицами, попавшими под взыскание за хлебную работу, как по Нижне-Чирскому району, так и другим местам. Она назвала мне несколько фамилий, но у меня в памяти остался Моисеев и Козлов, но о пос